Щенок - не главное действующее лицо, он скорее дополняет картину.
(Больше всего опасался в блоге сползти в лирику, но, думаю сообщение №101 будет немного лирическим, а в конце добавлю от себя и про установки град и про войну)
11 августа 2008 года. Утро. Сегодня нам впервые разрешили
выйти из школьного бункера. Первое, что бросилось в глаза –
огромное количество мусора: кирпичной крошки, кусков штукатурки и
бетона, разбитых стекол, щепок, каких-то полуобгоревших бумаг,
непонятного и непонятно откуда взявшегося тряпья и срезанных
осколками и шальными пулями еще живых, не увядших веток. Хаос и
разруха… И среди всего этого хаоса – щенок.
Донельзя грязный; надо полагать, когда-то он был белым. У щенка
полностью нарушена координация. Он, словно дергаемая за нитки
нелепая тряпичная кукла, бредет, не разбирая дороги. Первым моим
побуждением было его покормить. Каково же было удивление, когда он
отказался от предложенного ему кусочка хлеба, а потом и от воды. Он
упорно продолжал куда-то идти. Не разбирая дороги, натыкаясь на
предметы, стены, чьи-то ноги. Только чудом на него никто не
наступил. Щенок пытался попасть внутрь бункера, в котором к этому
времени уже никого не было. Его неуемное стремление спрятаться под
землю привлекло не только мое внимание. Мы не сразу поняли, что
щенок ничего не видит. Что он ослеп.
Всю дорогу от Цхинвала до столицы Северной Осетии я думала о
нем и о том, что могло с ним произойти. И только во Владикавказе
я поймала себя на мысли, что мало чем отличаюсь от того щенка, – я
тоже «бреду», не зная куда, и практически не в силах думать о чем-
либо рационально и связно. Три дня войны сделали инвалидом
безымянного щенка и превратили в полуживое существо мой родной
город. Мой Цхинвал.
Всего три дня перевернули всю нашу жизнь.
Для тех, кто пережил этот ад, наш город уже никогда не станет
прежним.
В том, что ослепший щенок был в моих воспоминаниях безымянным,
присутствовала раздражающая меня неправильность. Подумав, я
мысленно назвала потерявшего свое детство и зрение щенка
«Цхинвалом». Вряд ли он когда-нибудь об этом узнает, но мне почему-
то стало легче.
В начале 90–х долгожданный мир воцарился в Южной Осетии после
подписания Дагомысских соглашений. В зону конфликта ввели
миротворческие силы, и это гарантировало безопасность как
грузинскому, так и осетинскому населению республики. Мир – это
возможность залечивать нанесенные войной раны, возможность
развития, это тысячи других возможностей. Но это не устраивало ни
Эдуарда Шеварднадзе, ни свергнувшего его Михаила Саакашвили.
Последний, перепробовав, как он полагал, все способы давления на
осетинскую сторону, приступил к решению проблемы методом
выдавливания и физического уничтожения коренного населения
республики. Делалось это весьма настойчиво. Провокации и убийства
продолжались несколько долгих лет. Для «окончательного решения
осетинского вопроса» была выбрана удачная, по мнению грузинского
президента, дата – 08.08.08 г. В то время, когда внимание всего
мира было приковано к открывшейся в Пекине Олимпиаде, он под
покровом ночи начал военную операцию. Официально объявленный повод
звучал более чем цинично: «наведение конституционного порядка в
регионе». В качестве «гарантов» никогда не действовавшей на
территории Южной Осетии грузинской конституции были задействованы
основные ударные силы грузинской военной машины.
Подготовку к карательной войне грузинская армия проходила по
американским стандартам. Грузинских солдат готовили американские и
израильские инструкторы. Разработав план захвата Южной Осетии и
присвоив ему более чем одиозное название «Чистое поле», грузинский
лидер приступил к его реализации.
Весь день 7 августа крупнокалиберная артиллерия вела беглый
обстрел города. Во время таких обстрелов основная опасность грозила
жителям окраин, но наша семья живет в самом центре города, и
поначалу это позволяло нам чувствовать себя в относительной
безопасности. Ближе к вечеру стороны договорились о прекращении
огня, вскоре последовало неожиданно миролюбивое выступление Михаила
Саакашвили по грузинскому телевидению. Многие решили, что
произошедшее было очередной грузинской провокацией, которая только
что закончилась. В хорошее так легко верится…
Ближе к полуночи, когда город отходил ко сну, раздался первый
оглушительный взрыв. За ним последовал второй… После третьего
сомнений не осталось – надо спускаться вниз.
Подвала, способного защитить от артиллерийского обстрела, в
нашем доме нет, есть только гараж.
Вниз мы спускались уже под оглушительные взрывы. Огонь велся
плотный, без пауз. Выжидать не имело никакого смысла. Практически
сразу погас свет. Началась первая из нескольких страшных ночей
Цхинвала.
Поначалу казалось, что стрельба вскоре стихнет. Но эта иллюзия
вскоре рассеялась. В ту ночь мы впервые услышали новый звук –
выматывающий душу рев, сопровождающий полет реактивных снарядов.
Система «Град», принятая на вооружение еще в 1963 году,
гарантированно поражает удаленные до 30 километров цели… То, что
эти «гарантированно поражаемые цели» все мы – мой родной город, я,
моя сестра и мама – вызывало только одну эмоцию. Страх.
Один залп сорока 122-миллиметровых снарядов приводит не только
к тотальным разрушениям в зоне поражения. «Град» гарантированно
разрушает психику любого оказавшегося под его огнем. Грохотом
разрывающихся реактивных снарядов был наполнен весь город. Когда
находишься в закрытом помещении, рев канонады обволакивает со всех
сторон, и невозможно определить, откуда ведется стрельба и где
безопаснее находиться.
Обстрел продолжался всю ночь, без пауз. Дважды слышался рев
двигателей низко пролетавших самолетов, и сразу за ним резкий,
оглушающий звук разрывающихся реактивных снарядов. Грузия подняла
в воздух авиацию для подавления очагов сопротивления в городе. К
середине ночи усталость от шума взрывающихся снарядов, свиста
ракет, грохота и страха ощущалась буквально физически. Казалось,
что ее, эту усталость, можно потрогать. Стоит протянуть руку, и
пальцы ощутят ее упругую суть, напрочь убивающую способность
рассуждать здраво и спокойно. В висках стучала единственная мысль:
«Господи! Если ты все это видишь – спаси нас, Господи!!!».
Я все поглядывала на часы и ждала рассвета, почему-то казалось,
что с наступлением утра этот ад закончится.
Утро никак не наступало.
Напряженное ожидание действует на людей по-разному. Сестру все
время клонило в сон, мать практически не разговаривала. Я же во
время обстрела «Градом», сидя на корточках и закрыв голову руками,
громко выла, словно пытаясь заглушить царивший вокруг грохот. От
взрывной волны вылетели стекла. Все ходило ходуном. Откуда-то
слышались женские крики. Треск ломавшихся деревьев.
Ближе к утру до меня дозвонились родственники и сообщили, что
Грузия объявила о начале штурма Цхинвала, и я поняла, что нам уже
не на что надеяться. С восходом солнца стрельба стала еще
интенсивнее, но на душе полегчало – быть убитыми в кромешной тьме
казалось страшнее. К десяти утра канонада на время прервалась, в
это время в город входили грузинские танки и пехота.
Зловещую тишину нарушил телефонный звонок. После страшной ночи
работавший телефон воспринимался как чудо. Я подняла трубку и
услышала мужской голос, настойчиво требовавший от кого-то
немедленно уйти из дома и бежать в ближайшее убежище. Поняв, что
ошибся номером, мой собеседник тут же бросил трубку, однако его
предупреждение было воспринято мною правильно. Ошибшийся номером
мужчина явно знал, что говорил. Затишье дало возможность подбежать
к воротам и послушать, что там за ними происходит.
В щелочку между створками ворот было видно немногое.
Поначалу было тихо, но вскоре послышался топот пробегавших мимо
ополченцев. Не помню что, но я что-то крикнула вдогонку одному из
них. Наверное, что-то спросила. Он, не ответив, пробежал мимо, хотя
и было видно, что услышал меня. Тогда, невзирая на опасность, я
осторожно открыла одну из металлических створок. Мать была в ужасе.
Выглянув за ворота, я увидела пробегавших мимо соседей, нагруженных
какими-то сумками и узлами. Вид у них был взлохмаченный. Впрочем,
вряд ли я тогда выглядела лучше. Кто-то из них крикнул: «Мы
уходим!». На мой вопрос: «Куда?» – мне, не останавливаясь,
ответили: «Да куда угодно, лишь бы подальше отсюда!».
«Куда угодно» в тот момент захотелось убежать и мне. Мать и
сестра наконец решились подойти к воротам. В это время зачем-то
вернулся парень, так и не отреагировавший на мой окрик несколько
минут назад. Он ухватил меня за локоть и, ничего не говоря,
попытался потащить за собой в сторону школы, в которой находилось
одно из городских бомбоубежищ. Я упиралась и, в конце концов, он
понял, что я в доме не одна и никуда не пойду без матери, не
способной по состоянию здоровья пробежать такое расстояние (до
школы было более ста метров). Сестра отказалась идти по тем же
соображениям. Тогда он предложил: «Берите мой автомат, а я понесу
вашу мать на руках». Его предложение было отвергнуто: утруждать
невысокого и вовсе не выглядевшего силачом парня мать наотрез
отказалась, но предложила поддержать ее с двух сторон и таким
образом помочь преодолеть это расстояние. Мама понимала, что без
нее мы туда не пойдем, и не хотела подвергать нас излишней
опасности. В том, что обстрел повторится, мы уже не сомневались.
Пока мать и сестра преодолевали расстояние до школьного
бомбоубежища, я вернулась в дом за документами. В это время
раздался оглушительный взрыв. Я кинулась на улицу, но увидев, что с
мамой и сестрой все в порядке, вернулась и поспешно закрыла ворота.
Услыхав звук закрывающихся ворот, из своего окна выглянули наши
соседки (сестры Качмазовы), и я сообщила им, что мы уходим. Почему-
то я была уверена, что они тут же последуют за нами. Потом я долго
искала их в бомбоубежище, расспрашивала всех и, наконец,
предположила, что они нашли способ выбраться из города. То, что они
по каким-то причинам останутся в своем доме, мне и в голову не
пришло. В конце концов на мою нервозность и непрерывные расспросы
отреагировал один из парней, сообщив, что он только что был возле
наших домов и никого там не видел. Мама предположила, что соседи
скорее всего укрылись в бомбоубежище центральной больницы, и я
успокоилась (одна из соседок была врачом, и в таком предположении
была своя логика). Несколько дней спустя, уже по пути во
Владикавказ, из разговора по телефону с одним из знакомых я узнала,
что соседи погибли, так и не покинув своего дома. В общий
внутренний двор, туда, где у нас был огород, попала мина. Погибла
вся их семья. И у нас, и в нескольких соседних домах ее разрывом
выбило все стекла, двери, оконные рамы. Если бы в то августовское
утро я не вышла на улицу и не привлекла внимание незнакомого
ополченца, мы бы тоже остались в своем доме и разделили трагическую
участь наших соседей.
Проводив мою маму и сестру до убежища, парень вернулся за мной.
Как раз в этот момент в конце улицы появились грузинские танки. Мы
все бросили и побежали что есть духу, но через какое-то время я
поняла, что парень бежит не рядом со мной, а чуть позади, пытаясь
закрыть меня собой. На мое возмущенное замечание он ответил не
менее возмущенно: «Пока я жив, ни одна осетинская женщина не
погибнет!»
Год спустя, при обсуждении черновиков этих моих воспоминаний,
мне было сказано, что осетинские ополченцы и добровольцы
изъясняются у меня как-то по-кавказски цветисто и пафосно.
Наверное, это так. Но что поделаешь, если так оно и было? Если за
каждой пафосной фразой у этих мальчиков и мужчин тут же следовало
дело, в полной мере подтверждающее серьезность только что
произнесенных ими слов.
Наверное, те, у кого слова не расходятся с делом, вправе быть
пафосными, вправе быть красивыми в момент своего на первый взгляд
обыденного героизма.
К моменту, когда мы вошли в бомбоубежище, там уже находились
люди. Увидев среди них председателя парламента РЮО Знаура Гассиева
и министра здравоохранения Южной Осетии Нугзара Габараева, мы
вздохнули с облегчением. Присутствие квалифицированного врача
успокаивало. Люди продолжали прибывать и после нас. Потом
выяснилось, что там было более 80 человек (в основном женщины и
несколько детей).
Практически сразу после нашего появления послышались
оглушительные взрывы. Потом, буквально под окнами школы, появились
танки. Охранявшие нас ополченцы попросили всех лечь на землю
поближе к стенам. По состоянию здоровья моя мать не смогла это
сделать. Мы с сестрой, понимая это, просто прикрыли ее собой, чем
вызвали недоумение одного из ополченцев. Затем он, поняв причину
такого нашего поведения, просто подошел к нам, и склонился,
прикрывая всех нас своим телом.
Вскоре грузины поняли, что в школьном бомбоубежище скрываются
люди, и один из танков начал методично расстреливать школу прямой
наводкой. Стоял страшный шум. Летели стекла. Принятое раньше
ополченцами решение не вступать в бой, дабы не привлекать внимание
к школе, тут же было отменено. Вскоре им удалось подбить один из
танков. Второй взял его на буксир и поспешно отволок за угол. Потом
стало известно, что буквально через несколько десятков метров, за
поворотом, он также был подбит.
Опасность миновала. Заняв свои прежние места, мы услышали слова
вернувшегося после отражения грузинской атаки молодого парня. Тихо,
почти шепотом, он произнес: «Университет горит». Многие не смогли
разобрать его слов, стали переспрашивать. Поначалу он молчал,
словно не слышал, но потом со слезами в голосе повторил: «Мой
Университет горит. И я ничем не могу ему помочь...».
На улице шел бой. Ближе к полудню пришли первые известия о
погибших. В этом скорбном списке было много знакомых имен, в том
числе два моих однокурсника – один из них Амиран Багаев, второго
называть не буду, поскольку не располагаю сведениями о его судьбе.
История повторялась: в 1992 году, еще в первую войну, вместе со
своей мамой от попавшего в их дом снаряда погибла моя одноклассница
Марина Джиоева. Ей было 16 лет.
Наступила ночь. Стрельба временами затихала. В один из таких
моментов я не выдержала и решила сбегать и посмотреть – что там с
нашим домом. Охранявшие нас ополченцы были категорически против. Я
объяснила им, что моя мать тяжело больна и не сможет выстоять всю
ночь на ногах, а лежать на жесткой парте просто невозможно. Надо
взять из дома хотя бы пару одеял. Ополченцы согласились с моими
доводами, но одну не отпустили. Двое молодых добровольцев вызвались
мне помочь, и я пошла в их сопровождении. Покинув бункер, мы
короткими перебежками двинулись в направлении моего дома. Один из
ополченцев постоянно шел передо мной, другой – сзади. Так они
закрывали меня от снайперов. Кругом царила тьма, стоял запах гари
от догоравших зданий. Фонарь мы включали лишь изредка. Идти было
сложно – под ногами хрустели осколки стекол, постоянно попадались
ветки и какие-то предметы. Часто приходилось останавливаться и
обходить упавшие деревья. Возле дома один из парней прошел вперед и
быстро проверил его комнаты. При штурме города грузинские солдаты
прятались в наших домах от огня и могли до сих пор оставаться там,
оборудовав укрытие или снайперскую точку.
Я схватила первое попавшееся одеяло, и мы вернулись обратно.
Наш отсек находился в глубине школьного подвала. В первом,
расположенном у входа помещении размещались люди в военной форме.
Среди них были как профессиональные военные, так и ополченцы, а
также несколько десятков добровольцев, успевших прибыть в город до
начала боевых действий. Все три дня они непрерывно сменялись: одни
уходили, другие приходили на их место. В их отсеке было освещение
(электричество подавалось от небольшого генератора). В остальных
отсеках стояла кромешная тьма. Лишь изредка зажигаемый огарок свечи
на короткое время освещал наше помещение. В первое время все были
погружены в тяжелые мысли. Давило осознание того, что это конец, и
живыми нам отсюда не выйти. А раз так, то хотелось, чтобы все
случилось сразу, без мучений. Как это ни странно, никто не
паниковал. Все, даже дети, держали себя в руках. Ополченцы
периодически нас заверяли: «Все будет хорошо! Мы продержимся!» Эту
обнадеживающую – ложь? – они повторяли систематически. Лица их при
этом были абсолютно спокойными. Нам хотелось в это верить, и мы
верили.
Ночь прошла в напряжении. Никто не спал. Судя по звукам
разрывающихся снарядов, обстреливали центр города. После столь
интенсивного обстрела создалось впечатление, что к утру в городе не
осталось ни одного целого здания. Утром оказалось, что наши
предположения совпали с реальностью.
Несмотря на оптимизм наших защитников, все три дня нас не
покидало ощущение безысходности. Характерное для него отсутствие
аппетита и ощущение ложной «сытости» испытывали практически все.
Как нам потом объяснили, такое состояние вполне естественно для
испытывающих серьезный стресс людей. В отличие от многих других
горожан, едой и водой мы были обеспечены. Все это время защищавшие
нас молодые люди, рискуя жизнью, снабжали укрывавшихся в подвале
женщин и детей всем необходимым. За несколько недель до войны
администрация грузинских сел, расположенных перед въездом в город,
перекрыла водопровод. Воду в Цхинвал привозили в цистернах. Где
доставали воду наши защитники – до сих пор для меня загадка.
Среди опекавших нас молодых ребят запомнился один. Алан, так
он нам представился, умудрялся успевать делать очень многое. Он
приносил воду, медикаменты, еду, бегал по всему городу, выполняя
практически все просьбы находящихся в бомбоубежище людей. Именно
от него мы узнали о грузинском танке, подбитом секретарем Совета
безопасности Южной Осетии генералом Анатолием Баранкевичем. Алан с
возмущением говорил о якобы проявленном к нему «неуважении» со
стороны генерала. Парня задело то обстоятельство, что Баранкевич,
услышав стрельбу, загородил его собой: «Ну-ка, сынок, встань за
мной!»
«Сынок!» – возмущению Алана не было предела. По его словам,
генерал вел себя так, словно Алан маленький мальчик. Потом мы
узнали, что парню не было и семнадцати лет. Из его эмоциональных
высказываний мы узнали главное: Баранкевич жив, город и людей не
бросил и руководит обороной какой-то его части. В Баранкевича
верили безоговорочно. У находившихся в подвале людей появилась
надежда на то, что мы выстоим. Для нас это было очень важно.
Как я уже писала – аппетита в те дни не было ни у кого. Нас с
сестрой особенно беспокоил отказ матери не только от еды, но и от
воды. Она была словно в ступоре. К исходу третьего дня на выручку
пришел Алан. Он подошел к ней и, протянув тарелку какой-то наспех
собранной еды, произнес: «Я не ел два дня, составьте мне компанию,
поешьте со мной. Без вас не проглочу и кусочка». Мать не смогла ему
отказать.
Пока они ели, одна из женщин со страхом сообщила, что двери
тюрьмы открыли, и уголовники разбежались по городу, возможно, они
находятся и среди нас. Откуда она это узнала – было непонятно.
Услыхав ее слова, Алан спокойно дожевал свой кусок и безмятежно
сообщил: «Я тоже уголовник. Еще во время первого обстрела начальник
тюрьмы открыл нам двери, иначе бы мы все там погибли»
(впоследствии, после окончания войны, многие заключенные сами
вернулись обратно в тюрьму, среди них был и Алан).
Все опешили. Парень, который все это время, рискуя жизнью,
обеспечивал нас всем необходимым и при этом успевал с оружием в
руках защищать наш город, был уголовником. Воцарилась тишина.
Озвучившая «страшную новость» женщина на какое-то время потеряла
дар речи. Когда пришла, наконец, в себя, запричитала: «Как?! И ты?!
За что же таких ребят сажают?!» Но Алан оборвал ее причитания,
вполне недвусмысленно заявив: «Я сам виноват! Был моложе, не
понимал, что делаю».
Уже после нашего отъезда из разрушенного Цхинвала я встретила
Алана в Джаве. Окликнув его, удивилась: «Господи, Алан, как ты
везде успеваешь?! Мы ведь только что оставили тебя в Цхинвале!» Он
довольно улыбнулся: «Я хотел убедиться, что вы благополучно
добрались до безопасного места. Теперь с другими ребятами
возвращаюсь обратно в город».
Алан, этот югоосетинский Гаврош, навсегда останется в моей
памяти.
Уже на второй день, немного сориентировавшись, я стала
регулярно выходить во входной отсек, где находились ополченцы,
военные и добровольцы. Пытаясь узнать новости о последних городских
событиях, я проводила с ними довольно много времени. Их рация все
это время была включена на прием, и по ведущемуся радиообмену можно
было судить об обстановке в городе. Голос человека, звучавший по
рации, мне надолго запомнился. При отражении второго штурма он
четко и лаконично сообщал обо всем происходившем (словно озвучивал
фильм). Это был спокойный, уверенный голос человека, способного
держать ситуацию под контролем.
Неудивительно, что осетинские ополченцы не сомневались в том,
что в случае захвата города грузинскими формированиями находящиеся
в нем люди будут уничтожены. Отстаивая каждый метр осетинской
земли, они бились до конца, ясно понимая, что за ними их матери,
сестры, дети. Последствия штурма легко было предугадать:
мародерство, насилие, немотивированные убийства – все что угодно.
Большинство жителей, так и не покинувших пределы города,
организовывались и вставали на его защиту. Город боролся за каждый
дом, за каждую улицу. Сдача его неприятелю была немыслима. Именно
этим можно объяснить неспособность грузинских войск, несмотря на их
многократное превосходство, захватить город и закрепиться в нем.
Никто не сомневался, что, окажись город в руках грузин, оставшиеся
люди были бы уничтожены, а над городом развевался бы напоминающий
кладбище с красными крестами грузинский флаг.
В первые часы войны превосходство грузинской группировки было
более чем очевидно. Обстреливая Цхинвал с дальних подступов,
грузины пытались нанести ему максимальный урон. Утром, под победное
улюлюканье, они входили в горящий город. Судя по тому, с какой
циничностью обстреливались жилые дома, они были уверены в том, что
сопротивления не встретят, что все защитники города разбежались, а
женщины и дети отпора не дадут. Подбитые в первые же часы
грузинские танки и серьезные потери среди грузин-ских солдат
показали обратное.
Именно с этого момента стало возможным говорить о начале
поражения грузинских войск. Сориентировавшись в обстановке,
вооруженные отряды из числа ополченцев и добровольцев
распределились по всему городу, блокируя грузинские подразделения и
нанося им максимально возможный урон.
Первый штурм был отбит силами осетинских ополченцев и
добровольцев из различных регионов Северного Кавказа. Понеся
первые потери, грузинские войска сменили тактику. В том, что во
время второго штурма будут задействованы более масштабные силы, не
сомневался никто. По поступившим сведениям, Грузия направила на
взятие города до 70 тысяч солдат, включая резервистов. Учитывая,
что в Цхинвале, даже считая всех женщин и детей, проживало куда
меньшее число жителей, эта цифра ужасала. Один из молодых
ополченцев заметил: «Боже! Как неудобно и негостеприимно! У нас
слишком маленький город. Они тут просто не поместятся».
Все, кто услышали его шутку, рассмеялись.
Мы шутили, нам просто ничего больше не оставалось.
Готовясь к отпору, наши защитники распределились по периметру
школы, заняв все этажи и ближайшие подступы к ней. Внутри, во
входном отсеке, осталось всего несколько вооруженных мужчин.
Распределяя задачи, один из командиров предупредил их: «Как только
прекратится стрельба наверху, знайте, нас уже нет. Постарайтесь
после этого продержаться подольше; с ними, – он указал в нашу
сторону, – ничего не должно случиться. Но Бог даст, к этому времени
подойдет подмога!» Увидев мою реакцию на сказанное, добавил: «Не
переживайте, пока мы живы, с вами ничего плохого не случится!»
Немного придя в себя, я спросила его, что мне сказать людям в
нашем отсеке? Как их успокоить и не допустить паники? Самой на ум
ничего не приходило. Он ответил: «Если грузины в течение четырех
часов не поднимут авиацию – мы продержимся».
Эти четыре часа длились как четыре года. Бои шли на подступах к
городу. Опять била артиллерия. Когда я вернулась в свой отсек, меня
наперебой стали спрашивать: «Ну, что там?!» Пришлось врать:
«Российские войска на подходе к городу, и уже открыли стрельбу по
грузинским опорным пунктам. Теперь все будет хорошо!» Все
обрадовались, начали друг друга поздравлять. Вот так в нашей секции
победа наступила на целые сутки раньше.
Выйдя из погрузившегося в тревожный сон отсека, я спросила
разрешения посидеть рядом с оставшимися в убежище ополченцами. Как
ни странно, мне это было позволено. Хотя раньше, в периоды, когда
обстрелы усиливались, наши защитники категорически не разрешали
находящимся в убежище женщинам выходить за пределы более безопасных
внутренних отсеков. Поблагодарив, я уселась на какой-то ящик.
Чувство благодарности к этим, защищавшим нас, мужчинам наполняло
меня. Помолчав с минуту, я обратилась к одному из них: «Вы уж
извините нас. Мы вам доставляем столько хлопот. А вам и без нас
несладко». Он улыбнулся: «Да что ты! Это даже хорошо, что вы все
здесь, – и, указав на входную дверь, добавил: – Благодаря вам, я
иду в бой без страха. Знаю, что за мной женщины и дети, которых
надо уберечь и защитить от этих нелюдей, и практически не думаю о
себе. Нет чувства страха, а это дает возможность оставаться
хладнокровным в бою».
В конце 80-х, в военном городке на Дальнем востоке, в котором жил я (Апаев) случилось ЧП.
Один из складов с ящиками ракет для установки "Град" загорелся, ракеты начали взлетать... в сторону городка.
Искал в интернете, пока ничего никем из очевидцев не описано о тех событиях.
Я тогда не ходил ещё даже в школу. Детей из школы и дет. сада эвакуировали на военных грузовиках. Две ракеты легли на территории городка, но без потерь.К в горящий склад загнал танк какой-то солдат и ракеты перестали взлетать. Потом его наградили.
Но это ладно, возможно дети военных к стрессу более устойчивы, особенно рядом с границей. В СССР в каждом доме было проводное радио - трёхпрограммник. Его можно было выключить, сделать потише, но только не у военных. Потише ты его сделаешь, но если поднимают по тревоге... выключен не выключен, ночь-полночь - сирена взвоет в каждой квартире.
Когда взрывали в городах дома и троллейбусы, в стране, наверное ещё многие помнят был шок. И забытый пакет мог очень сильно перепугать. Как-то на конечной остановке женщина кондуктор за руку берёт и показывает на пакет, кто-то оставил. Может из-за того именно ко мне обратилась, что заметила что в тельняшке... тревога оказалась ложной. Но что стало с людьми за это время. На территории предприятия (мирного по профилю) лежит снаряд, и все знают об этом, а он как мусор валяется. Бери не хочу. У меня до сих пор желание морды набить всем от директора до дворника. При таком отношении в какие угодно руки может попасть.
Может, и иногда попадает. Год назад кое-кто из близких мне людей ездил на ежегодную зоовыставку в Питер (в ноябре). И вечером отзвонились - выехали в сторону Москвы. Ближе к ночи по ТВ сообщение: между Москвой и Питером подорван поезд. И ещё часа 2 никакой дополнительной информации. И телефон отключен...
Ночью уже узнал что это другой поезд. А потом что тот поезд хоть и проехать успел, ехал уже по заминированному полотну...
Но война ещё ближе. Провожали сына моего друга (друган - бывший погранец), служит парень, мужает. На побывку приехал, отдохнул, снова на службу... и через месяц снова на 10 дней отпуск... им после участия в зачистке Южной Осетии от грузинских войск отпуск дали.
А в Абхазии в августе 2008 года отдыхали мои родственники, с ребёнком. В Абхазии, к счастью успели предотвратить резню.
________________________
Кинолог Борис Апаев
Кинолог Борис Апаев
